Семен Игнатьев: последний министр, первый секретарь
Должности министра государственной безопасности СССР и члена Президиума ЦК КПСС стали высшими ступенями государственной карьеры Семена Игнатьева. Но для нас не менее интересен заключительный этап в его послужном списке, связанный с ТАССР, где он на протяжении трех лет занимал пост первого секретаря обкома партии. О том, какой след оставил Семен Денисович в истории нашей страны, - в первом выпуске авторского биографического видеопроекта журналиста Нияза Ахмадуллина.
Про Семена Игнатьева ходили многочисленные слухи. Что-то наговаривали недруги. Какие-то из его поступков и слов позже обрастали деталями и домыслами и пересказывались в виде баек. А что-то было правдой, ведь, даже при всей своей замкнутости, Игнатьев сам порою проговаривался.
Например, некоторые коллеги утверждали, что Игнатьев ввел в МГБ камеры пыток. Не то чтобы их до него не было. Но якобы он официально закрепил в штате специальных работников, прикрепленных к пыточным камерам. Но лично в допросах и пытках министр не участвовал.
Сам Игнатьев как-то признался, что весной 1953 года, после увольнения со всех должностей, спал с пистолетом под подушкой. Со дня на день ждал ареста и, не понаслышке зная, что его ждет в этом случае на Лубянке, решил живым не сдаваться. Хватило бы ему духа – кто знает, обошлось. Но участь висельника, чудом избежавшего смерти, он пережил. Это, конечно, добавило новые нюансы в его отношение к жизни, да и седых волос в шевелюру.
А в Татарстане партноменклатура с опаской, и народ вслед за ней, но уже с ехидством, пересказывали друг другу историю со шляпой Игнатьева. Дело было так. Вскоре после назначения в Татарстан первым секретарем обкома Игнатьев будто бы зашел в магазин купить что-нибудь на ужин. Попросил взвесить макароны, на что продавщица, увидев, что он без сумки, заявила: «Макароны взвешу, но класть их некуда, упаковочной бумаги нет». Полиэтиленовых пакетов, понятно, в те времена не было. «А куда же мне их положить», - растерянно спросил Игнатьев. «А хоть бы в вашу шляпу», - милосердно предложила заботливая дама за прилавком. Игнатьев не смутился и тут же подставил головной убор, в которую и насыпали макароны. Через пару часов на начальственную шляпу уже с жуткой тревогой смотрели ответственные работники правительства республики. Говорят, что вскоре упаковочная бумага в магазинах появилась.
Семен Игнатьев стал последним сталинским министром госбезопасности (он занимал этот пост с 1951 по 1953 годы). Его не любили многие – ни до, ни, тем более, после отставки с должности. Невзлюбили бывшие подчиненные чекисты, московская общественность и даже постсталинское руководство страны. У всех были на то свои причины: коллеги припоминали ему чистки в министерстве, общественность – дело врачей-отравителей и вязкий страх перед всесильным ведомством на Лубянке, преемники вождя не могли простить верного исполнителя воли Сталина, перед которым они все некогда вынуждены были заискивать и изображать неподдельную радость при встрече. Да и не доверяло новое руководство бывшему министру, внешне угрюмому, молчаливому, сумрачному, много знавшему про них человеку.
Несмотря на эту неприязнь, Семену Игнатьеву удалось - где нужно переждать, а когда потребовалось - пробежать между потоками раскаленной лавы, извергаемой с вершины грозного кремлевского вулкана. Не у всех так получилось. Берию и его подручных, к примеру, стремительно снесло в бездну. Игнатьев же стал одним из немногих руководящих чекистов, кто не только сохранил жизнь, но и продолжил государственную карьеру.
Но это не был его «счастливый билет». Во-первых, Игнатьева спас случивший вовремя арест Лаврентия Берии. Во-вторых, Хрущев и компания в какой-то мере даже сочувствовали Игнатьеву, вынужденному заниматься арестами, допросами, следствием, выбиванием показаний. Хрущев на заседании ЦК так и заявил, что, мол, Игнатьев - человек по характеру мягкий, и не нужно было ему соглашаться на должность министра МГБ. Никита Сергеевич, конечно, лукавил. Отказаться от сталинского предложения Игнатьев не мог. Но и дров наломать сверх приемлемого, пока был министром, не успел.
В общем, если в Москве его недолюбливали, то в Татарстане, который Игнатьев возглавил в 1957 году, к нему прониклись уважением и симпатией. И было за что. Не за прежние «сомнительные» заслуги, а за дела, которые до Игнатьева еще никто не осмеливался и не пытался сдвинуть с мертвой точки. Он оказался большим «татарином», чем многие татары в Татарстане.
***
Семен Игнатьев родился в 1904 году в Херсонской губернии, но родители переехали в Среднюю Азию, и детство, подростковые годы и молодость прошли в Узбекистане. Поэтому ему уже с юных лет пришлось учиться находить общий язык с людьми иной веры и культуры. Это пригодилось в дальнейшем. Игнатьев в совершенстве овладел узбекским языком, умел, когда нужно, вставить нужное действенное словечко. Местные его за это уважали. Уже с десяти лет он работал на хлопкоочистительной фабрике, затем в железнодорожных мастерских. В пятнадцатилетнем возрасте активный паренек уже комсорг железнодорожного депо Бухарской железной дороги.
А затем способного юношу берут в политотдел Бухарской группы войск. Это первый важный этап его карьеры, поскольку, вероятно, именно здесь состоялось знакомство с молодым комиссаром Туркестанской группы войск Георгием Маленковым. Впоследствии Маленков вошел в ближайшее окружение Сталина и тянул Игнатьева по служебной лестнице.
Через короткое время Игнатьев переходит на работу в милицию и затем в военный отдел Бухарской ЧК. Это второй значимый этап его службы, много позже сыгравший свою роль в назначении на должность шефа госбезопасности. В ЧК, правда, он задержится не больше года. Почему так мало? Трудно сказать, сам он об этом не любил вспоминать. Возможно, характер не подошел, и уже скоро Игнатьев переходит на сравнительно спокойную работу в комсомол и профсоюзы, где и трудится до начала 1930-х годов.
***
В Узбекистане, конечно, хорошо, но Игнатьев стремится к чему-то большему, масштабному. Нужно образование! Чем дышит в это время страна? Индустриализацией, авиацией, развитием промышленности и армии. В почете инженеры, летчики. Где всему этому можно научиться? Конечно же, в Москве. Он получает направление ЦК компартии Узбекистана и в 1931 году поступает в Промышленную академию имени Сталина, заканчивает ее по специальности «инженер-самолетостроитель».
Но… по специальности так и не поработал. В судьбу вмешивается знакомец по Туркестану Георгий Максимилианович Маленков, а он тогда уже заместитель заведующего отделом руководящих органов ЦК партии. Так Игнатьев, сразу после окончания вуза, приглашается на работу в промышленный отдел ЦК ВКП(б). Ему чуть больше тридцати.
Страна в этот период обескровливается в ходе массовых репрессий. После арестов некоторые учреждения пустеют целыми коридорами. Для молодежи открывается «окно возможностей». Так в Союзе появляется новая, молодая управленческая и хозяйственная элита. И Игнатьев, направляемой рукой Маленкова, начинает стремительно, но в то же время поэтапно набирать партийный вес и руководящий опыт. В 1937 году назначается первым секретарем Бурят-Монгольского обкома партии (предыдущий первый секретарь Михей Ербанов арестован и в 1938 году расстрелян). Здесь Игнатьев увлечется восточной культурой, монгольской литературой, интерес к Востоку станет профессиональным и сохранится у него на всю жизнь. В 1943-46 годах - первый секретарь Башкирского обкома ВКП(б).
День Победы он встречает в Уфе. Его коллега, будущий руководитель Башкирии Зия Нуриев так вспоминает об этом дне. 9 мая в пять утра Нуриев только пришел с работы домой (тогда все ведомства работали, подстраиваясь под ночной режим Сталина). Вдруг зазвонил домашний телефон, вызывал первый. Вернулся на службу, где и узнал о конце войны. В кабинете Игнатьева подняли по рюмочке коньяка и выпили за Победу. Нуриев говорит, что за все время совместной работы с Игнатьевым это был первый и последний раз, когда Семен Денисович выпил спиртное. Очень закрытый был человек, застегнутый на все пуговицы. И сам в гости не ходил, и к себе никого не приглашал.
После Башкирии, в 1946 году - опять назначение в Москву. Игнатьев становится замначальника управления по проверке партийных кадров ЦК партии. Но уже через год, в 1947-м, ему пришлось покинуть столицу. Дело в том, что покровитель Игнатьева – Георгий Маленков в это время попал у Сталина в опалу. Ослабление Маленкова сказывается и на Игнатьеве. Его начинают бросать по стране: второй секретарь ЦК компартии Белоруссии, уполномоченный ЦК по Узбекистану. Должности звучные, но второстепенные. Хотя, возможно, так он проходил профессиональную обкатку. Профессионализм в те годы нарабатывался этап за этапом, проверялся на реальной работе.
Дело пошло на лад только в 1950 году, когда Маленков, вновь укрепившийся в ближнем кругу Сталина, вернул Игнатьева в Москву и посодействовал его назначению заведующим отделом партийных, комсомольских и профсоюзных организаций ЦК ВКП(б).
***
А в Москве тем временем было неспокойно. Приближалась к своей кульминации скрытая от посторонних глаз борьба в сталинском окружении. В начале июля 1951 года Берия добивается смещения с должности и ареста бывшего министра госбезопасности Виктора Абакумова. Абакумов – бывший протеже Берии, впоследствии, однако, ставший его опасным конкурентом.
Берия с Маленковым рассчитывали поставить на место Абакумова управляемого человека. Были желающие и среди генералов-чекистов. Но все они просчитались. Вождь сделал по-своему: ни нашим, ни вашим. Его выбор пал на неожиданную кандидатуру Семена Игнатьева, не имевшего военных чинов и званий (хотя Маленков мог приложить к этому свою руку).
Часто говорят о каком-то удачном случае, что, мол, оказался в нужное время в нужном месте. Вот это точно не про Игнатьева. Получить предложение, от которого нельзя отказаться, понимая, что придется взять ответственность за несамостоятельные решения, которые могут стать фатальными для карьеры и даже для жизни, – это трудно назвать фортуной. Как вспоминал про Игнатьева один из коллег: «Он попал как кур в ощип».
Сталин дал Игнатьеву целый ряд неблагодарных поручений: расследование дела Абакумова и его подельников в МГБ, выявление врачей-вредителей и подготовка судебного процесса над ними, мингрельское дело, грозящее серьезными неприятностями для Берии. Именно Игнатьев в 1952 году по указанию Сталина арестовал многолетнего начальника сталинской охраны – генерала Николая Власика. Чуть позже Игнатьеву поручается и разработка планов устранения югославского лидера Иосипа Броза Тито, вошедшего в конфликт со Сталиным…
Что касается дела врачей, то оно оказалось самым тяжелым и токсичным поручением Сталина. В конце 1940-х годов тот постепенно разворачивает антисемитскую кампанию. Дело Еврейского антифашистского комитета, убийство Соломона Михоэлса, а затем фабрикация дела врачей-вредителей, которые якобы состояли в сионистском заговоре против страны и планировали убийство руководителей советского государства, – все это свидетельствовало о серьезном настрое Сталина. В ходу было выражение «врачи-убийцы». Среди арестованных оказались и личные доктора Сталина – профессора Виноградов и Егоров.
Дело готовилось на протяжении всего 1952 года. Поначалу Игнатьеву никак не удавалось получить доказательства существования организованной группы «врачей-вредителей». Он доложил об этом Сталину. Позже Игнатьев так опишет реакцию вождя: «Мое сообщение вызвало резкое раздражение товарища Сталина, и он, упрекая в том, что «чекисты ни черта не видят дальше своего носа, перерождаются в простофиль-обывателей», решительно потребовал разоблачить группу врачей-террористов, в существовании которой, как он сказал, давно и твердо убежден. Игнатьев изложит эту историю в записке на имя Лаврентия Берии в конце марта 1953 года, уже после смерти вождя.
Игнатьев пишет, что Сталин, вызвав к себе в кабинет, кричал и угрожал: «Если не вскроете террористов, американских агентов среди врачей, то будете там же, где и Абакумов. Я не проситель у МГБ. Я могу и потребовать, и в морду дать, если вами не будут выполняться мои требования. Мы вас разгоним, как баранов»… Сталин также требовал применять методы физического воздействия при допросе арестованных врачей: «Бейте! - требовал вождь. – Вы как официанты в белых перчатках работаете. Если хотите быть чекистами, снимите перчатки. Чекистская работа — это мужицкая, а не барская работа».
Вот каково это - услышать от Сталина такое: «Вы, Игнатьев, ни черта не понимаете в чекистском деле и в следствии в особенности»? Сталин давил, и выдержать этот прессинг могли не многие. Тяжелейшее напряжение привело к тому, что Игнатьев не выдержал и в конце 1952 – начале 1953 годов серьезно занемог.
Неизвестно, как бы все сложилось дальше, громкий процесс над врачами планировался на весну. Но 5 марта 1953 года Сталин умер. В этот же день узкий состав Президиума ЦК на своем заседании, названном позже совместным Пленумом, освободит Игнатьева от должности министра госбезопасности, выведет его из числа членов Президиума ЦК, назначив секретарем ЦК. Госбезопасность сольют с министерством внутренних дел, объединенное ведомство возглавит Лаврентий Берия. Через месяц, в апреле 1953 года, дело врачей прекратят.
А 5 апреля Игнатьева освободят уже и от должности секретаря ЦК и выведут из членов ЦК. В газетах появится редакционная статья, в которой среди виновников сфабрикованного уголовного дела против врачей окажется и его фамилия. Экс-министр Игнатьев будет обвинен в незаконном сборе доказательств вины, применении методов физического воздействия. Появится даже термин - «игнатьевщина». В стране разворачивалась борьба за престол. Берия решил свалить всю вину за репрессии 1950-х годов на Игнатьева и, тем самым, справиться и со своим соперником, покровителем Игнатьева – Маленковым, занявшим после смерти Сталина пост председателя Совета министров Союза ССР.
Вот тогда-то Игнатьеву, оставшемуся в трудный момент без поддержки Маленкова, снятому со всех должностей, и пришлось спать с пистолетом под подушкой. На примере Абакумова он очень хорошо знал, что происходило в подвалах Лубянки с бывшими чекистами.
***
Но на сей раз Игнатьеву повезло. На этот раз по-настоящему. Берия проиграл в схватке с Хрущевым и Маленковым. В июне 1953 года его арестовали, объявили врагом народа и вскоре расстреляли. А Игнатьева в июле 1953 восстановили в ЦК партии, однако репутация была уже основательно подмочена. Отношения с Маленковым, по-видимому, серьезно охладели.
В итоге Игнатьева вновь послали на работу в национальную республику – и вновь первым секретарем Башкирского обкома партии. Камбэк случился спустя семь лет после последнего отъезда из Уфы. На сей раз он проработает здесь три с половиной года, вплоть до самого назначения в Казань.
***
6 июня 1957 года Семен Денисович Игнатьев избирается первым секретарем Татарского обкома партии. Об этом дне и своей последующей работе с Игнатьевым подробные воспоминания оставил секретарь Татарского обкома по идеологии Камиль Фасеев. Нового руководителя на пленуме представил секретарь ЦК партии Аверкий Аристов. Затем выступили члены обкома, которые, как это иногда, к сожалению, водится, начали валить все ошибки и проблемы, накопившиеся в республике, на прежнего первого секретаря Зинната Муратова. Это крайне не понравилось гостям из Москвы. Лица Игнатьева и Аристова сразу помрачнели. Игнатьев хорошо помнил, как бывшие преданные сослуживцы после его отставки тут же отвернулись от него. В Казани все показалось до боли знакомым.
В первый же день работы в Казани Игнатьев обошел кабинеты, познакомился с работниками обкома. А на следующий день собрал совещание. Обсудили главные проблемы. Подытоживая разговор, Игнатьев совершенно неожиданно поднял вопрос о бардаке. Бардаке в обкоме. «Прошелся по хозяйственным объектам, - сообщил он, - всюду грязь и беспорядок. В кабинетах пыль и мусор, окна немытые, дорожки рваные, на подоконниках и столах груды бумаг, книг и журналов. В туалет не зайти. Гараж похож на склад старого хлама. Как вы терпите такой бардак? Неужели непонятно, что штаб партийной организации должен быть образцом чистоты и порядка?!»
Игнатьев всегда был требователен к порядку, был большой чистюлей. Коллеги рассказывали, что после рукопожатий при возможности старался протереть ладони одеколоном. Вот и сейчас он верно подметил звено в заржавевшей цепи, за которое следовало потянуть. Пришпорив таким образом закиснувших за предыдущие годы новых коллег, Игнатьев решительно взялся за хозяйство уже всей республики.
Его аппаратный вес и связи в ЦК и союзном правительстве позволили добиться много, даже очень много, без чего сейчас невозможно представить Татарстан. Сегодня об этом мало кто знает, кроме специалистов, однако во многом благодаря именно ему началось строительство казанского завода «Оргсинтез», ставшего одним из флагманов советской нефтехимии. Именно Игнатьев сумел убедить Москву в целесообразности строительства нефтехимического комплекса в Нижнекамске (будущего «Нижнекамскнефтехима»). Игнатьев сумел договориться в Москве об уменьшении обязательных объемов сдачи зерна в государственный фонд, серьезно облегчив положение колхозов и совхозов республики. Как результат – в Татарстане стало гораздо легче с продовольствием. Игнатьеву республика обязана и началом серийного производства в Казани стратегических сверхзвуковых бомбардировщиков Ту-22, вертолетов Ми. Сегодня все выглядит так, как будто по-другому и быть не могло. Могло. Конкурентов у республики среди крупных регионов Союза было достаточно. Но Татарстану повезло, что у руля в этот период оказался именно Игнатьев, влиятельный, пробивной, инициативный, не боявшийся брать на себя ответственность.
Исторический факт - именно он поддержал инициативу татарской общественности об учреждении в 1958 году Государственной премии ТАССР имени Габдуллы Тукая, которую стали вручать выдающимся деятелям культуры и искусства. До этого такой премии попросту не было.
Но, пожалуй, самым политически сложным для Игнатьева стало его решение вплотную заняться проблемами сохранения татарского языка, татарской культуры.
Дело было так. После смерти Сталина в стране началась некоторая либерализация общественно-политической жизни. Стало можно более-менее открыто говорить о проблемах. Татарская интеллигенция, пригнутая к земле после репрессий 1920-х-1930-х годов политикой, жестко ограничивающей историческую науку, творчество и культуру – теперь, набравшись мужества, начала говорить о реально существующих проблемах, в первую очередь – об умирании татарского языка.
Разговоры из кухонь и от междусобойчиков начали перемещаться в публичную сферу. В 1954 году группа татарских ученых направила в Академию наук СССР обращение о необходимости повышения статуса республики до союзной, в том числе и об угрозе потери татарского языка. Писатель Нурихан Фаттах пишет о том же в ЦК партии, писатель Шайхи Маннур отправляет отчаянное обращение на имя Хрущева. Везде обозначается тема стремительного угасания татарского языка. Эмоциональные выступления звучат и на собраниях творческих союзов.
Действительно, к концу 1950-х годов катастрофическое сужение сферы татарского языка в республике стало очевидным. Язык уходил из школ, из вузов, из науки, из сферы широкого публичного использования.
Основной причиной этого стал бесконтрольный переход татарской школы на русский язык преподавания. Родители массово переводили детей в русскоязычные классы и школы. В русских классах татарский язык для татарских детей преподавался два часа в неделю, что было крайне мало для овладения языком. Отменили экзамены по татарскому языку и литературе, прежде необходимые для получения аттестата зрелости. О какой мотивации для изучения родного языка могла идти речь? В итоге выросли поколения, недостаточно или совершенно не знающие родной язык. В конце 1950-х годов в республике среди студентов татары составляли только 28%, и большинство из них закончили русские школы.
Резко сократилось количество ученых, работающих на татарском языке. Дело доходило до абсурдных случаев, когда обком партии не мог найти лекторов, способных прочитать лекции для жителей татарских сел и районов. Нередко возникали ситуации, когда школьники-татары не могли поддержать свободный разговор на родном языке с родными бабушками и дедушками. Так национальный язык уходил на периферию, в бытовое общение, перестал развиваться, терял богатство, сфера его использования из года в год сокращалась. Богатейшая литература, история народа, научное наследие татарских ученых постепенно забывались и становились для молодежи областью легенд и преданий. Это все то, с чем республика в итоге столкнулась в конце 1980-х - начале 1990-х годов.
Скажем прямо, серьезных надежд на исправление ситуации никто особо не питал, но случилось неожиданное - Игнатьев вдруг очень серьезно отнесся к проблемам татарского языка. Он попенял руководителям обкома за то, что довели татарский язык до плачевного состояния. Оказалось, что Семен Денисович очень уважительно и благожелательно относится к татарам и татарской культуре. Камиль Фасеев пишет, что Игнатьев хвалил татарскую культуру, говорил, что татары оказали прогрессивное влияние на культуру народов Средней Азии, Казахстана и Башкирии.
По указанию Игнатьева именно Фасеев, ставший инициатором обсуждения языковых вопросов, организовал ряд совещаний с учителями, с научной и творческой интеллигенцией. Игнатьев участвовал в этих встречах, на равных общался с деятелями культуры, демонстрируя широкий кругозор и эрудицию, чем приятно удивил многих.
Плотно поработали с ЦК партии - в Казань приехала комиссия ЦК для изучения положения дел на месте. Получив поддержку Москвы и согласовав все вопросы, провели пленум Татарского обкома партии.
Этот пленум, вошедший в историю, прошел 21 мая 1958 года и стал одним из наиболее горячих, эмоциональных и в то же время деловых. Фасеев выступил с большим и основательным докладом. Вот его основные положения: «Нет интернационализма без уважения к национальному. Человек, хорошо знающий свой язык и национальные культурные традиции, лучше понимает значение языка и культуры других народов. Мы не противопоставляем татарские школы русским, с презрением отвергаем национальную ограниченность».
Среди других выступивших всем запомнился народный писатель Гумер Баширов. Он заявил: «Я вполне понимаю и разделяю обиду родителей на татарскую школу. Не зря они обиделись. Татарская школа не оправдывает их надежд. Чиновники из органов просвещения и люди из советского и партийного аппарата своим безразличием, казенным отношением к запросам национальных школ довели дело до того, что школа потеряла авторитет перед народом».
- Думаю, что прежде всего самой татарской интеллигенции надо покончить с пренебрежительным, несколько чванливым отношением к родному языку, с недооценкой татарской литературы, всей национальной культуры. У народа есть такая пословица: «Кто скрывает свой недуг, тот непременно умрет», - напомнил писатель.
Выступил заместитель заведующего отделом ЦК партии Василий Дербинов. Он полностью поддержал Фасеева, и, более того, возложил ответственность за, по сути, катастрофу с языком - на обком, горкомы и райкомы партии. «Все видели, как понижается авторитет национальных школ, – сказал Дербинов. - Вместо того, чтобы принять решительные меры, руководители перевели своих детей в русские школы – и дело с концом».
Сам же Игнатьев подытожил пленум словами:
- Я, товарищи, задолго до приезда в Казань неплохо представлял значение национальных школ. Ознакомившись с положением дел в Татарстане, убедился, что дела обстоят нетерпимо плохо. Мы фактически стоим перед опасностью ликвидации татарских школ.
После обсуждений приняли резолюцию пленума. Решили - татарские дети должны учиться на татарском языке, одновременно осваивая русский язык. Во всех школах и вузах должны быть созданы условия для одинаково высокого качества овладения русским и татарским языками. В этом направлении и начали работать.
***
Но только начали…
Дело в том, что через полтора года после пленума, в самый разгар работы, в ЦК партии поступила жалоба от бывшего первого секретаря Татарского обкома Зинната Муратова. Он обвинил обком в потакании националистам, политической близорукости и прочих грехах. Сегодня уже не разобраться - сам уж он ее написал, или попросили. Обвинения были нешуточными. У все были свежи в памяти процессы 1920-30-х годов, когда за любые попытки обсудить национальные проблемы в ответ прилетало обвинение в буржуазном национализме со всеми сопутствующими последствиями в виде жестких репрессий.
Конечно, и в Татарстане не все поддержали позицию Игнатьева по татарскому языку. Разумеется, были и скрытые оппоненты. Среди них и второй секретарь обкома Салих Батыев, и протеже Игнатьева, будущий руководитель республики – завотделом науки Фикрят Табеев. Хотя открыто с Игнатьевым никто не полемизировал. Но на всех совещаниях Батыев и, что удивительно, Табеев, полностью обязанный своим выдвижением Игнатьеву - отмалчивались.
Жалобе Муратова дали ход. Делом занялся Михаил Суслов - главный идеолог партии, ставший символом советского догматизма и консерватизма. Итог разбирательства оказался плачевным как для Игнатьева, так и для судеб татарского языка. ЦК признал: постановление Татарского обкома ведет к национальной ограниченности и замкнутости. Обком ошибочно осудил родителей-татар, отдающих своих детей учиться в русскоязычные школы; ошибочно предписал руководителям вузов организовать изучение татарского языка и литературы для детей-татар в вузах и русскоязычных школах, и так далее.
Игнатьеву и Дербинову объявили об утрате ими партийного чутья.
Жалобу Муратова и предложение ЦК об отмене решений по национальным школам пришлось обсудить на бюро Татарского обкома. Фасеев категорически не согласился с обвинениями в отступлении от интернационализма. Батыев же, ранее отмалчивавшийся, теперь, напротив, заявил, что допущено излишнее выпячивание национальной проблемы, стремление сохранить татарские школы чуть ли не насильственным путем. Другие члены бюро, в том числе Табеев, промолчали. Фасеева поддержал только секретарь по сельскому хозяйству Анатолий Скочилов (он, кстати, позже станет первым секретарем Ульяновского обкома партии): «Вы что, товарищи, склонны отступать? – гневно спросил Скочилов. - Фасеева ни в чем нельзя обвинить. Доклад его мы обсудили и одобрили сообща, там никаким национализмом и не пахнет. Я русский, но хочу, чтобы дети татар обучались на родном языке, что не мешает им овладеть русским языком. Я редко встречал татар, в том числе молодых, не умеющих говорить по-русски».
Игнатьев, уже понявший, чем пахнет дело, подытожил разговор: «Еще не хватало обвинить нас в националистическом уклоне. Мы ведь все вопросы согласовали в отделе ЦК и Министерстве просвещения РСФСР. Но, по-видимому, поспешили, где-то ошиблись. Думаю, придется отменить решение пленума». Так и сделали. Так в январе 1960 года закончилась «татарская эпопея» Игнатьева.
Фасеев позже писал: «Кого медведь драл, тот и пенька боится». Однако Игнатьева не за что упрекнуть. Он сделал все что мог, проявив не принятую тогда самостоятельность и взяв на себя изрядную долю ответственности. Этим и вошел в историю республики. Хотя времена уже и были вегетарианскими, но спорить с ЦК партии – это уже самоубийство. Второго обвинения в игнатьевщине он допустить уже не мог. Кстати сказать, и последующие руководители республики вплоть до начала 1990-х также так и не смогли найти разумный баланс между изучением татарского и русского языков.
А Фикрят Табеев, возглавивший вскоре Татарстан, помимо достижений, напротив, запомнился приостановкой вручения премии Габдуллы Тукая на целых пять лет и сдержанно-холодным отношением к вопросам развития татарского языка.
***
Вторично попавший в опалу Семен Денисович Игнатьев проработал на должности руководителя Татарстана еще почти год - до октября 1960 года. Официально причина отставки звучала привычно: по состоянию здоровья. Но было понятно, что Игнатьеву не простили его прокола по национальному вопросу – прокола в понимании ЦК. Отказавшись от предложения уехать послом в какую-нибудь европейскую страну, Игнатьев в 56 лет вышел на пенсию. Сохранив нужные связи, не отказывал просителям в помощи при решении проблем. К слову – с отъездом Игнатьева снабжение республики вскоре ухудшилось, возросли планы сдачи зерна в государственный фонд. Табеев, увы, не мог конкурировать с прежним шефом по политическому весу. Игнатьев же на пенсии занялся своей любимой с молодости темой - восточной литературой, издал серьезный сборник афоризмов и изречений разных времен и народов. Кстати, включил в них и строки из Тукая и Мусы Джалиля о родном языке и Родине. Умер Игнатьев в конце ноября 1983 года в Москве.
Такова история жизни Семена Игнатьева. Он недолго руководил республикой, но память оставил о себе долгую. Казалось бы - дела минувшие, давно прошедшие. Однако прошлое, хранящееся в памяти, есть часть настоящего.
Может быть, чтобы закрепить эту память, - стоило бы назвать его именем одну из улиц Казани?
При подготовке использованы публикации: Камиля Фасеева, Булата Султанбекова, Евгения Жирнова, Михаила Бирина, Эдварда Радзинского
Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа
Подпишитесь на Telegram- канал газеты «Маяк», а так же читайте нас в «Дзен» и всегда оставайтесь в курсе новостей района!
Нет комментариев