Хамит Басыров. Память

Из архивов редакции «Маяк», февраль 2021 год.

Я тоже отношусь к поколению людей, чье детство пришлось на нелегкие годы войны, сейчас мне уже около восьмидесяти. Когда отец уходил на фронт, я был совсем маленьким.

– Ты пока не понимаешь, куда я ухожу, – сказал он, приласкав он меня, сидящего на скамейке.

Отец попал в лагерь Суслонгера. Узнав, что он находится в тяжелых условиях, мать, собрав еду, поехала к нему, я остался с бабушкой. Одна из соседок, у которой тоже был маленький ребенок, кормила грудным молоком и меня. С большими мучениями мать вернулась домой, а я к тому времени уже сторонился ее. Отец пришел с фронта в 1947 году. Привез нам много вещей. Мне – брючный костюм, ботинки, губную гармошку. В этих обновках мама показала меня отцу.

– Ну вот, это и есть твой папа, – сказала она.

Такими, наверное, и бывают папы, подумал я и, взяв губную гармошку, выбежал на улицу. Отец рассказывал, что после вступления в бой, их захватили в плен. Несколько раз он пытался бежать. После последней такой попытки его жестоко пытали, а затем бросили в яму с трупами, но отец выжил. В 1945 году после освобождения пленных нашими солдатами, в числе других он был отправлен на принудительные работы в Коми АССР на шахту. Переписываться с родственниками не разрешалась, поэтому мы не знали, жив ли он. За хорошую работу папе дали отпуск, разрешили съездить домой.

В деревне он чинил старые орудия труда, сани, телеги, чем очень порадовал председателя колхоза, ведь селу тогда очень не хватало рабочих рук. Председатель уговарил его не уезжать обратно, мол, сам отправит нужные документы. Через некоторое время, когда с места работы отца пришло предупреждение, а он не явился, его арестовали и отправили в Казанскую тюрьму. Было это зимой. Так, моя радость от того, что отец вернулся, была недолгой.

...Наступило лето. В один из дней проснулся от чириканья воробьев на карнизе окна. Дома тишина. Мама с рассвета ушла на работу. В колхозе – сенокосная пора. Тихо и на улице, только временами доносится скрип проезжающей повозки. Первым делом я полил цветы, намочил веник и подмел пол. Натаскал воды из родника, заполнив все кадки в доме. Вышел в огород – окучивать заранее прополотый картофель. 25 соток огорода тоже были на мне. Как мне рассказывали, в нашей семье все дети, родившиеся до меня, умерли, из семерых выжил я один. «За этим будем сами смотреть», –сказали бабушка с дедушкой, взяв меня под свою ответственность.

Итак, я не мог никуда выйти, уйти, пока не закончу окучивать ряды, отведенные мне мамой. Тем временем деревенские мальчишки пошли к реке купаться. Я проводил их завистливым взглядом. Когда завершил работу, было уже далеко за полдень, а мальчишек на берегу нет. Я искупался в реке, ныряя, как утка, чтобы смыть садовую пыль и отправился на пастбище – собирать коровьи лепешки – заготавливал их для топки печи. Набрал хвороста, пошел встречать
стадо. За ним, чуть отставая, появились и возвращающиеся с работы наши мамы. В уголке платка, завязав его в небольшой узелок, мама приносила муку. За выполнение суточной нормы им выдавали одну чайную тарелку муки. Она сварила картофельный бульон, посыпалала его мукой и положила обжаренный на смальце лук. Этот суп мне казался вкуснее мясного. Только мы сели за стол, как зашла соседка.

– Если бы я так ела, я бы тоже выполняла норму, –- заметила она.

...Следующий запомнившийся мне эпизод. Возле мельницы женщины грузили мешки на высокие тележки. Здесь молотили пшеницу. Запрягали лошадей, коров, быков. Как-то такой бык-работяга обошел мост, зашел в реку, и, дойдя до середины, встал, как вкопанный. Река Калмия неглубокая. Пробовали его и гнать, и бить, но он и не шелохнулся. Не знаю, чем все это закончилось, я побежал туда, где молотили зерно. Со страхом взял из кучи горсть зерна и начал жевать его.

Женщины не проронили ни слова, и я, осмелев, наелся досыта. А одна из теток даже положила горсть в мой карман. Я стремглав побежал домой. На полпути мне встретился председатель.

– Дядя, я ничего не взял, – сказал я, растерявшись от неожиданности.

А он мне: – Не взял, так иди домой!

Вечером вернулась с работы мама и сильно отругала меня. ”Если меня посадят в тюрьму, ты останешься сиротой", – добавила она.

Лишь спустя годы я понял, что председатель тогда просто пожалел меня, не стал раздувать дело. Конечно, были и радостные дни. После того, как картошка
прополота, топливо из навоза заготовлено, в деревне начинались праздники Сабантуя. Надеваешь брюки, костюм, кладешь в карман рубль, что дала мама, идешь на праздник. И чувствуешь себя на седьмом небе. Хочешь – купи пряник, хочешь – печенье. Если знать меру, денег может остаться и на сладкую воду. На скачках мы болеем за гордость всего нашего села – за Моряка. Такую кличку дали этому жеребцу после того, как он выжил, упав в колодец фермы глубиной 7 метров. Много лет наш Моряк удерживал лидерство на скачках. Была еще одна радость – когда в деревню приезжало кино. Мы поочередно охраняли полевые ворота на большой дороге, проходящей через центр села, чтобы заполучить монеты, которые путники бросали за открытие ворот. Если не удавалось справить деньги, то мы и тогда не терялись: забирались на высокое дерево перед окном клуба, чтобы видеть кино оттуда. Правда, вечерний холод давал о себе знать.

...Отец четыре года отсидел в тюрьме, затем на два года был направлен на работу в Уруссу. Мама, посадив меня в обоз с хлебом, отправила к нему. Так я добрался до Ютазинского элеватора, разыскал отца. Мне тогда было 12 лет. Поступил там на учебу. Через некоторое время к нам приехала жить и мама. Помню, когда я начал работать, привез отрез на платье деревенской соседке, которая кормила меня грудью.

Так, со своими радостями и печалями, пролетело наше незабываемое детство.

Хамит БАСЫРОВ